Don_Miguel_235
ТойлаВдоль южного побережья Финского залива — через Эстляндию и Ингерманландию — на сотни километров протянулся обрывистый уступ-глинт — древняя береговая терраса Балтийско-Ладожского моря-озера, предшественника нынешних Балтийского моря и Ладоги, Где-то уступ ближе подходит к морю, где-то отрывается от него на километры. Особенно живописен он к западу от Усть-Нарвы. Здесь прорываются сквозь него, срываясь водопадами к морю, стекающие с Северо-Эстонского плато реки и речушки. У края обрыва вырастают мызы и рыбацкие деревни, к концу XIX столетия превратившиеся в наполненные когда-то дачниками из Петербурга курортные местечки. Сегодня мы поговорим об окрестностях одного из таких приморских посёлков — расположившейся в низовьях реки Пюхяйыги Тойле. В переводе с эстонского Пюхайыги — ‘Священная река’. Неподалёку от Тойлы она образует каскад из трёх небольших водопадов, который называется Алуоя. По соседству — древнее место языческого поклонения — священные родники. С окрестностями Тойлы связаны многочисленные народные преданья. Так участок глинта между Тойлой и Вока называется Найдекаллас или Девичий берег. По преданию на краю обрыва стояла конюшня, в которой пороли провинившихся крестьян. Однажды привели наказывать красавицу-девушку, которая не выдержала позора и бросилась с обрыва в море. А подступающий к обрыву лес называют Ныйяметс, то есть Ведьмин Лес. С давних времён близ побережья располагались усадьбы или, как называют их на берегах Балтийского моря, мызы. Многие из них были основаны рыцарями — участниками крестовых походов в Прибалтике или их потомками. Ближайшая расположена к западу от Тойлы близ местечка Онтика. Здесь живописный обрывистый глинт, близко подходит к морскому берегу и достигает максимальной высоты порядка 56 м. На мызе Сака сохранился усадебный дом с элементами итальянского неоренессанса, в котором устроены гостиница и ресторан. Расположенная по-соседству старая советская погранзастава перестроена в комплекс для проведения конференций, а пограничная вышка превращена в современную видовую башню, с которой в хорошую погоду можно увидеть всё ещё принадлежащий России остров Тютерс.Г. Елисеев В самом конце XIX столетия участки в нижнем течении Пюхайыги скупает прославленный петербургский купец Григорий Елисеев (21/VIII-1864–1942/1949). Хозяин знаменитых магазинов в Москве и Петербурге, удачливый торговец вином и продовольственными товарами, член правления нескольких крупных акционерных обществ. Он много поездил по миру, владел особняками на Чёрном и Средиземном морях, но был влюблён в ласковое балтийское побережье. Имение получило название Ору. Усадебный дом, а точнее — возведённая в итальянском духе и отделанная мрамором вилла — была построена в 1897–1899 по проекту зятя Елисеева и его придворного архитектора Гавриила Васильевича Барановского (6/IV-1860–1920). Садовым мастером из Риги Георгом Куфальдтом (6/VI-1853–4/IV-1938) в 1897–1901 был разбит парк, в котором нашли прибежище многие экзотические виды деревьев и кустарников. В парке можно видеть громадный жертвенный камень — плоский валун окружностью 25 м. Усадьба включала 57 комнат, оранжерею, конюшню, псарню и голубятню. Увы, но уехавший после самоубийства жены в Париж Елисеев всей этой роскошью почти и не пользовался. По парку гуляли жившие по-соседству дачники, а пустующий дворец ветшал. Он был выкуплен в 1934 тремя эстонскими промышленниками и стал летней резиденцией президента Эстонии Константина Пятса (23/II-1874–24/IV-1938–21/VI-1940–18/I-1956). Первый президент Эстонии Константин ПятсВо время Великой Отечественной войны усадебный дом погиб. Не то взорванный немцами, не то разрушенный в результате советских бомбардировок. Сохранились только обращённая к руслу Пюхайыги терраса, да парк, по-прежнему открытый для публики. Привлекало эстонское побережье не только богатеев, но и петербуржскую богему. Первым разведал эти места один из лидеров старших символистов знаменитый поэт Фёдор Сологуб. Поначалу он поселился в Утрии близ Гунгербурга, а потом перебрался в Тойлу. Вот написанное им здесь стихотворение из цикла «Когда я был собакой»: * * *Милый Бог, моя жизнь — Твоя ошибка. Ты меня создал не так. Разве можно того, чья душа — улыбка, Сделать товарищем буйных собак! Я не хотел Твоих планов охаять, Думал: «Попытаюсь собакою быть». Кое-как я научился лаять, И даже привык на луну выть. Но всё же, милый Бог, мне тяжко. Быть собакой уж и сил нет. Ну какая ж, подумай, я — дворняжка! Я искусство люблю, я — поэт. 18 июля 1912 годаА вот как отреагировал Сологуб из Тойлы на призывы Мечникова есть простоквашу и удалять за ненадобностью прямую кишку: * * *Жизни, которой не надо,Но которая так хороша,Детски-доверчиво радаКаждая в мире душа.Чем же оправдана радость?Что же нам мудрость дает?Где непорочная сладость,Достойная горних высот?Смотрим в горящие бездны,Что-то хотим разгадать,Но усилья ума бесполезны —Нам ничего не узнать.Съевший в науках собакуНам говорит свысока,Что философии всякойЦеннее слепая кишка,Что благоденствие нашеИ ума плодотворный полетТолько одна простоквашаНам несомненно даёт.Разве же можно поверитьВ эту слепую кишку?Разве же можно измеритьКишкою всю нашу тоску? 20-21 июля 1913Ну а вот совсем уж сологубовское стихотворение, со всей прямо таки выпирающей из него чертовнёй. * * *Только забелели поутру окошки,Мне метнулись в очи пакостные хари.На конце тесёмки профиль дикой кошки,Тупоносой, хищной и щекастой твари.Хвост, копытца, рожки мреют на комоде.Смутен зыбкий очерк молодого чёрта.Нарядился бедный по последней моде,И цветок алеет в сюртуке у борта.Выхожу из спальни, — три коробки спичекПрямо в нос мне тычет генерал сердитый,И за ним мордашки розовых певичек.Скоком вверх помчался генерал со свитой.В сад иду поспешно, — машет мне дубинкойЗа колючей ёлкой старичок лохматый.Карлик, строя рожи, побежал тропинкой,Рыжий, красноносый, весь пропахший мятой.Все, чего не надо, что с дремучей ночиМне метнулось в очи, я гоню аминем.Завизжали твари хором, что есть мочи:«Так и быть, до ночи мы тебя покинем!» 6 сентября 1913, ТойлаПо примеру Сологуба у плотника Михкеля Круута стал снимать дачу Игорь Северянин, влюбившийся в дочь плотника Фелиссу и проживший с ней в браке 15 лет. Фелисса совсем не походила на тех дам, которые обычно нравились Северянину, и потому особенно привлекала его. Она совсем не понимала поэзии, но где же вы видели жён поэтов, которые понимают их стихи? Вот, например, посвящённая здешним местам поэза:Эстляндская поэзаАндрею ВиноградовуРаспахните все рамы у меня на террасе, распахните все рамы —Истомило предгрозье. Я совсем задыхаюсь. Я совсем изнемог.Надоели мне лица. Надоели мне фразы. Надоели мне «драмы»Уходите подальше, не тревожьте. Все двери я запру на замок.Я весь день, и весь вечер просижу на террасе, созерцая то море,То особое море, нет которому равных во вселенной нигде.Помню Ялту и Дальний, и Баку с Таганрогом. На морях, — я не спорю.Но Балтийское море разве с теми сравнится при Полярной звезде?…Это море — снегурочка. Это море — трилистник. Это — вишен цветенье.Это призрак бесчертный. Эрик принц светлоокий. Это море Лилит.Ежецветно. Капризно. Несказанно больное. Всё порыв. Всё — мгновенье.Все влеченье и зовы. Венценосная Сканда. Умоляя — велит.Оттого-то и дом мой — над отвесным обрывом любимого моря.Миновало предгрозье. Я дышу полной грудью. Отдыхаю. Живу.О, сказанья про Ингрид! О, Норвегии берег! О, эстляндские зори!Лишь в Эстляндии светлой мне дано вас увидеть наяву! наяву!1914. Май. Эст-ТойлаА вот ещё одна поэза, посвящённая Балтийскому морю:БалтикаБалтийская поэза1О, море нежное моё, Балтийское,Ты — миловиднее всех-всех морей!Вот я опять к тебе, вот снова близко я,Тобой отвоенный, для всех ничей…2О, Сканда-Балтика, невеста Эрика!Тебе я с берегаДарю венок…Ты, лебедь белая, голубка сизая,Поешь капризовоУ барда ног.3В цветах апрелести,В улыбках весени,В алмазах юности,В мечтах любвиПою я прелестиИ тоны плесени,И среброструнности,Мое, твои!4О дева-женщина!Ты овенченаСвоими предками,Родивши их…Клич орлий викинговЗыбучих митинговСловами меткимиВмещаешь в стих.5Фатой венечноюТуман опаловыйТебя изласкаетИ задраприт,И негой вязкоюЗакат коралловыйЛазурно-млечное,В тебе сгорит.6Да, я опять к тебе! Да снова близко яИ вновь восторженно тебя пою,О, море милое мое, Балтийское,Ты, воплотившее Мечту мою!В следующем стихотворении перед нами предстаёт тогда ещё не ставшая женой Северянина Фелисса Круут:Письмо хорошей девушкиМилый, добрый! пожалейтеБедную свою пичужку:Мельницу сломали нашу,Нашу честную старушку.Больно. Тяжко. Бестолково.Всё былое рушат, губят.Люди ничего святого,Дорогого нам, не любят!Знали б вы, как я тоскую!..Потоскуемте же вместе…Может быть, теперь пивнуюВыстроят на этом месте?!..Пусть не смеют, — я сломаю!Отомщу за честь старушки!Добрый, милый! вы поймите:Няня!.. мельница!.. игрушки!..1914. Июнь. Эст-ТойлаОт Тойлы совсем недалеко до Нарвы, и вот посвящённое ей стихотворение Северянина:НарваЯ грежу Нарвой, милой Нарвой,Я грежу крепостью её,Я грежу Нарвой, — тихой, старой,—В ней что-то яркое, своё.О город древний! город шведский!Трудолюбивый и простой!Пленён твоей улыбкой детскойИ бородой твоей седой.Твой облик дряхлого эстонцаДуше поэта странно мил.И твоего, о Нарва, солнцаНикто на свете не затмил!Твоя стремглавная НароваГалопом скачет в Гунгербург.Косится на тебя суровоЗавидующий Петербург.Как не воспеть твою мне честностьИ граждан дружную семью,И славную твою известность,И… проституцию твою?Она, как белая голубка,Легка, бездумна и чиста!О, добрый взгляд! О, лисья шубка!О, некрасивых красота!Январь 1918Медведь сторожит вход в паркА вот и стихотворения посвящённые парку Ору:В паркеА ночи с каждым днем белееИ с каждым днём всё ярче дни!Идем мы парком по аллее.Налево море. Мы — одни.Зелёный полдень. В вешней неге,Среди отвесных берегов,Река святая, — Pьhajõgi —Стремится, слыша моря зов.На круче гор белеет виллаВ кольце из кедров и елей,Где по ночам поет Сивилла,Мечтая в бархате аллей.Круглеет колющий кротекус,И земляничны тополя,Смотрящиеся прямо в реку,Собою сосны веселя.О принц Июнь, приди скорее,В сирень коттеджи разодень!Ночь ежедневно серебрее,И еженочно звонче день!Что шепчет паркО каждом новом свежем пне,О ветви, сломанной бесцельно,Тоскую я душой смертельно,И так трагично-больно мне.Редеет парк, редеет глушь.Редеют ёловые кущи…Он был когда-то леса гуще,И в зеркалах осенних лужОн отражался исполином…Но вот пришли на двух ногахЖивотные — и по долинамТопор разнёс свой гулкий взмах.Я слышу, как, внимая гудуУбийственного топора,Парк шепчет: «Вскоре я не буду…Но я ведь жил — была пора…»1928И вот опять стихотворение, посвящённое Фелиссе:Подарок по средствамОна противостатна мне. ОнаСовсем не то, чего ищу я в деве.Но лишь при ней душе поют деревьяИ только с ней мне жизнь моя нужна.Ей не понять стилистики изыскнойЛианно-обольстительных секстин,Ни Врубеля внеразумных картин,—Ей не понять — убоженке мне близкой…Её мирок — не космос чувств моих,А просто — буржуазная улыбка.Она — моя любимая ошибка,Сознательно мной вложенная в стих…Она мила своею простотою,Душевною опрятностью мила.Пусть я велик, пускай она мала,Но я, — признаться ль вам? — её не стою!..Северянин не часто выбирался в двадцатые годы в Европу. Читателей было мало. Его подзабыли и в советской России и в среде парижско-берлинской эмиграции. Весь мир сосредоточился для него в маленькой Эстонии, в этом неярком мягком балтийском побережье:Узор по канвеПо отвесному берегу моря маленькой Эстии,Вдоль рябины, нагроздившей горьковатый коралл,Где поющие девушки нежно взор заневестили,Чья душа целомудренней, чем берёзья кора,По аллее, раскинутой над чёрной смородиной,Чем подгорье окустено вплоть до самой воды,Мы проходим дорогою, что не раз нами пройдена,И всё ищем висячие кружевные сады…И всё строим воздушные невозможные замки,И за синими птицами неустанно бежим,Между тем как поблизости — ласточки те же самые,Что и прошлый раз реяли, пеночки и стрижи.Нет, на птицу на синюю не похожа ты, ласточка,На палаццо надземное не похожа изба.Дай рябины мне кисточку, ненаглядная Эсточка,Ту, что ветер проказливо и шутя колебал…Toila – Valaste1928И снова две поэзы об этом же: Десять летДесять лет — грустных лет! — как заброшен в приморскую глушь я.Труп за трупом духовно родных. Да и сам полутруп.Десять лет — страшных лет! — удушающего равнодушьяБелой, красной — и розовой! — русских общественных групп.Десять лет! — тяжких лет! — обескрыливающих лишений,Унижений щемящей и мозг шеломящей нужды.Десять лет — грозных лет! — сатирических строф по мишениЧеловеческой бесчеловечной и вечной вражды.Десять лет — странных лет! — отреченья от многих привычек,На теперешний взгляд — мудро-трезвый — ненужно-дурных…Но зато столько ж лет рыб, озёр, перелесков, и птичек,И встречанья у моря ни с чем не сравнимой весны!Но зато столько ж лет, лет невинных, как яблоней белыхНеземные цветы, вырастающие на земле,И стихов из души, как природа, свободных и смелых,И прощенья в глазах, что в слезах, и — любви на челе!1927В деревушке у моряВ деревушке у моря, где фокстротта не танцуют,Где политику гонят из домов своих метлой,Где целуют не часто, но зато, когда целуют,В поцелуях бывают всей нетронутой душой;В деревушке у моря, где избушка небольшаяСтолько чувства вмещает, где — прекрасному сродни —В город с тайной опаской и презреньем наезжаяПо делам неотложным, проклинаешь эти дни;В деревушке у моря, где на выписку журналаОтдают сбереженья грамотные рыбакиИ которая гневно кабаки свои изгнала,Потому что с природой не соседят кабаки;В деревушке у моря, утопающей весноюВ незабвенной сирени, аромат чей несравним,—Вот в такой деревушке, над отвесной крутизною,Я живу, радый морю, гордый выбором своим!1927Да, Тойла теперь навсегда останется связанной с этим загадочным, смелым и так до конца и не востребованным поэтом…В недавние годы по-соседству с парком был возведён довольно таки уютный спа-отель, так что Тойла вновь становится центром курортной жизни для многочисленных отдыхающих, приезжающих — в том числе — и из Петербурга.
